Олег григорьев экономика. Олег григорьев о перспективах развития россии и ее дальнего востока

Государственный советник первого класса, научный руководитель «Научно-исследовательского центра «Неокономика» Олег Григорьев рассказал в интервью EastRussia о том, почему мы подражаем дикарям, ждем чужие самолеты и неспособны смотреть в глаза реальности.

– Олег Вадимович, можно сбиться со счета, перечисляя все стратегические программы последних лет. Нашу экономику постоянно куда-то двигают, ведут или поворачивают (по крайне мере, на словах и с высоких трибун). Но очень хочется включить «экономический GPRS» и наконец понять: в какой точке мы сейчас находимся и куда должны выйти года через два-три?

– Пока мы никуда не движемся. Наша экономика на своем законном (или, как обычно, слегка противозаконном) месте. Поскольку мы не следуем всем установленным правилам, то и живем несколько лучше, чем могли бы. Но общей картины это не меняет.

Надо понять несколько вещей. И прежде всего – не обманывать самих себя рассуждениями о том, что мы «развитая страна, которая немного задержалась с переходом к постиндустриальному обществу» и потому отстает от других развитых стран. А вот когда мы наконец сделаем рывок, нам всем будет счастье… Тезис этот приятен слуху официальных лиц и активно используется в докладах руководству - но не более того.

На самом деле мы страна развивающаяся. Да, со своей богатой и непростой историей падений и взлетов. Но у многих развивающихся стран история не менее драматична. Например, у Аргентины, которая в 20-х годах прошлого столетия официально считалась одной из самых развитых стран мира, но затем безнадежно отстала. Мы потратили куда больше усилий, чем Аргентина, на выход «в финал», все об этих великих делах помнят, однако факт есть факт: на сегодня мы свои позиции во многом сдали.

– И что теперь делать? Это, по-вашему, навсегда?

– Ничего страшного. Просто надо понимать свои шансы и возможности именно как развивающейся страны. Для таких государств есть три базовых модели существования в современном мире. Первая – монокультурная. Так развивалась Российская империя в конце XIX – начале ХХ вв. Мы действовали как классическая «банановая республика», разве что бананы в нашем климате не вызревают, и на мировой рынок мы поставляли зерно. Нефть тоже, просто за нее в те времена получали мало денег, хотя и были самыми крупными экспортерами в мире. Суть одна и та же – экспорт строится на ограниченном виде продукции, как правило - это сырье или продовольствие.

Вторая модель – инвестиционная. Как и первая, держится она за счет низкой стоимости рабочей силы. Классический пример – Китай, когда крестьян (которых там много при том, что земли мало) ставят к станку, платят по-прежнему копейки, но производительность труда резко растет. Это и есть основа «китайского чуда». Вообще, всякий раз когда мы сталкиваемся с явлением, которое принято называть экономическое чудо, то всегда речь идет о том, что страна вступила на путь инвестиционного развития. С 2005 года в Китае стали достаточно быстро расти зарплаты, размещать производства в Поднебесной стало намного менее выгодно, и теперь по инвестиционной модели развивается экономика Вьетнама, Индонезии, Мьянмы и Бангладеш. Мировые инвесторы вкладывают там свои капиталы, строят заводы, а нищее население на них трудится. Таким работникам много не надо, себестоимость продукции минимальная.

Третий вариант – монокультурно-рентная экономика. Как раз то, что мы сейчас наблюдаем в России. В этом плане мы сравнимы, например, с африканским Габоном, поскольку у нас тоже есть нефть и газ, а по уровню доходов на душу населения в мировом рейтинге мы занимаем соседние строки. Правда, жителей у них намного меньше…

– Но оружие Габон на мировой рынок точно не поставляет, здесь мы впереди?

– Оружие – наследство нашей истории. Свои позиции мы заняли еще в советские времена, когда на рынок оружия и военной техники был двуполярным. Сейчас полюсов скорее «полтора»: мы постепенно теряем рынки. Реальная эффективность таких поставок достаточно низкая. По крайней мере, несравнимая с доходами от продажи нефти. Доходы от экспорта продукции ВПК – 1% нашего ВВП, и цифра говорит сама за себя.

– Есть и другие цифры, которые приводились в официальных документах. Например, то, что в сегодняшнем бюджете РФ доля доходов от сырьевого экспорта существенно снизилась и составляет сейчас лишь 41%. То есть от сырьевой ренты мы постепенно отходим в сторону более технологичных производств. Разве не так?

– Цифры неплохо умеют лукавить. Вот, к примеру, та же нефть. В этой отрасли работает множество людей – от бурильщиков до топ-медежмента «Роснефти» или «ЛУКОЙЛа». Им, естественно, надо что-то покупать в своей стране и что-то есть – поэтому хотя бы пекарня для хлеба поблизости быть должна. И пекарь уверен, что он от нефти не зависит никак. Но если бы не было нефтяников с их деньгами и постоянным спросом, не было бы и его пекарни. Всем требуются какие-то товары или услуги, но не надо тешиться иллюзией, что хлебный магазин или кафе работают и платят налоги «сами по себе». Они встроены в общую цепочку. И как только падает цена на нефть, а с ней и зарплаты клиентов, кафе пустеет и разоряется. Это самый простой пример взаимозависимости, на деле, конечно, все гораздо сложнее. Но суть та же. Такие вещи приходится учитывать, чтобы потом не удивляться – почему что-то «вдруг» рухнуло, «не было ведь никогда и вот опять». Кроме того, не стоит радоваться и слишком быстрому укреплению рубля.

– Почему? Чем это может быть плохо?

– Поясню. Скажем, мы экспортируем нефть, цена на нее растет, рубль укрепляется, нас становится выгодно кредитовать, и в Россию идут иностранные капиталы. Это всем известная система carry-trade: занять деньги там, где процент низкий, и везти в страну, где процент высокий. Сравните: учетная ставка ФРС – 1%, у Европейского банка она вообще отрицательная. А у нас можно в год заработать до 8%, если рубль укрепляется, то на долларовые вклады – до 12%. Американцы покупают наши облигации федерального займа (ОФЗ) – и пока на эту операцию Сенат США не ввел запрет, очень неплохо зарабатывают на таких вкладах. Однако в развивающихся странах всегда высокие банковские проценты, но неизбежно присутствует и угроза девальвации валюты. Керри-трейд – это всегда пузырь, который не может жить вечно. Поэтому укрепление рубля опасно для развивающейся экономики, такой, как наша. Если от внешних инвесторов вдруг притекли 200 миллиардов – это уже само по себе угнетает внутреннее производство. А когда внезапно капитал начинает «уходить» обратно – экономика попросту рушится. Поэтому для наших властей в начале этого года главной задачей было не допустить чрезмерного укрепления рубля. За ним приходит очень много спекулятивного капитала, в основном кредитов из-за рубежа. И едва маятник качнется обратно, ситуация может стать очень тревожной.

– Будем учитывать возможность страшных отдаленных прогнозов, но давайте все-таки вернемся к реальности. С кризисного 2014-го уже минуло три года. Что нас ждет в ближайшей перспективе?

– Пока все останется более-менее благополучно, и в этом никто не спорит с главой Минэкономразвития Максимом Орешкиным. Экономика после череды встрясок сбалансировалась, и нас, по всей видимости, ждет десятилетие стагнации. Как минимум полгода нефть останется на приличном ценовом уровне – 60 долларов за баррель и чуть больше, и поэтому следующий год, скорее всего, будет лучше нынешнего. Позитивные и негативные факторы в сумме дадут ноль. Бюджет сокращается, хотя именно вложения из казны поддерживают рост ВВП, однако цена на нефть растет… и так далее.

– А возможен ли для России в принципе тот самый «прорыв», о котором сейчас так много говорят и еще больше мечтают?

– К сожалению, для нашей экономики, по своему типу все-таки «рентной», закрыт путь к переходу к инвестиционной модели развития, которая такие рывки обеспечивает. У нас слишком высока стоимость рабочей силы, слишком крепкая валюта в силу получения излишних доходов от притока спекулятивного капитала из-за рубежа, да и бюджетная политика этому не способствует. Чтобы обеспечить стране быстрый экономический рост, как в том же Китае, чисто теоретически пришлось бы резко снизить зарплаты до определенного приемлемого уровня. Но до какого – непонятно. Тем более что на свете есть немало других развивающихся стран, готовых принять любые инвестиции. Собственно, так и произошло в 70-е годы, когда крупные корпорации в массовом порядке стали переносить производства в Азию или Африку. Даже Россия могла двинуться инвестиционным путем еще в 20-е годы прошлого века. Сейчас я даже не представляю, до какого уровня ей пришлось бы обнищать для подобного перехода на иные рельсы – пусть даже ради экономических успехов в отдаленном будущем. Никто на это, естественно, не пойдет.

– А как же в таком случае удастся развивать, например, Дальний Восток исключительно за счет инвестиций? Если помните, об этом говорят давно, дискуссия шла только о размерах капиталовложений и методах их привлечения (экс-полпред Виктор Ишаев в своей программе предлагал выделить 2-2,5 трлн рублей государственных инвестиций, Юрий Трутнев – за счет создания внешних инвестиций при условии создания для инвесторов преференциальных режимов, учреждения ТОРов и Свободного порта Владивосток).

– Фактически с этого и начался наш разговор. Инвестиции – это такая, если хотите, научная химера. Любой экономист скажет, что «рост связан с инвестициями». Но всегда надо иметь полную картину. Инвестиции придут, если на этой территории есть развитая инфраструктура. Например, порт, чтобы возить сырье и материалы, сборочный завод, электроэнергия, дорога и так далее. Это действительно так. Но даже если вы вложитесь в строительство инфраструктуры, инвестиции могут к вам и не пойти, если при этом у вас дорогая рабочая сила. В рентной экономике, конечно, тоже есть свой поток инвестиций, просто он другой. Не случайно приток капитала к нам ощущался и в 2000-е годы. И уже тогда было принято говорить, что мы постепенно перестаем зависеть от нефти и газа. Хотя это было, мягко говоря, не так.

Большинство инвесторов настроены на то, чтобы прийти в нашу страну и наладить здесь экспортное производство для внешних рынков. Но в западной экономической науке есть то, что называют «эффектом домашнего рынка». Тоже поясню на простом примере. В начале 90-х мы стали завозить импортные соки в картонных пакетах вместо привычных трехлитровых банок. Я как-то своими глазами видел на складе, как эти пакеты сгружают на растаможку. По сути мы тогда «возили воду» вместо того, чтобы завозить концентрат и на собственном, достаточно простом производстве доводить его до нужной кондиции. И бедные были, и потребителей было мало. А потом люди стали жить лучше, рынок расширился, появились собственные производства из импортных материалов или сырья. Кроме упомянутого выше сока, из импортных составляющих мы собираем машины или бытовую технику, производим лекарства, то есть привлекаем зарубежное сырье или запчасти для выпуска продукции, в которой нуждается внутренний рынок. Но беда в том, что весь резерв подобных инвестиций во внутренний рынок мы уже практически вычерпали в нулевые годы.

Однако эффекта внутреннего рынка недостаточно для того, чтобы обеспечить развитие на основе внутреннего рынка. Есть такое понятие: ловушка среднего дохода. Это ситуация, когда доходы населения уже достаточно высоки, чтобы страна начала терять конкурентоспособность на внешних рынках, и еще недостаточны для того, чтобы внутренний рынок стал мотором развития. Причем есть закономерность: чем позже страна начинает инвестиционное взаимодействие, тем ниже уровень доходов, при котором возникает ловушка среднего дохода. Скажем, Германия и Япония начали сразу после второй мировой войны, и сегодня застряли на уровне 75% ВВП на душу населения от уровня США (по потреблению даже немного ниже). Южная Корея и Тайвань, вставшие на этот путь в 60-е годы, уже давно так и не могут оторваться от уровня в 50% (само понятие ловушки среднего дохода, насколько мне известно, появилось именно применительно к Южной Корее). Сегодня многие экономисты говорят о том, что Китай, перешедший к инвестиционному взаимодействию еще двадцатилетием позже, находится в ловушке среднего дохода. При этом ВВП на душу населения не добрался даже до 20% от американского уровня.

Так что все расчеты на то, что Китай вдруг станет лидером мировой экономики, не имеют под собой никаких оснований. Там, наоборот, скорее следует ждать новых потрясений для мировой экономики: там идет стремительный рост долгов, при том, что эффективность кредитования быстро падает, что чревато серьезным кризисом.

Так вот, Россия по характеру модели своего развития изначально находится в ловушке среднего дохода. Только у нас этот «средний доход» колеблется в зависимости от динамики нефтяных цен.

Когда мы рассуждаем о возможности развития, мы должны всегда иметь в виду, что сегодня в мире нет проблемы что-то произвести. Проблема произведенное продать. Кризис перепроизводства не пустые слова, главная проблема в том, что везде в мире и мощностей хватает, и технологические проблемы решены, и логистика налажена, только спрос не растет так же быстро, как производство. Плюс, конечно, прочие проблемы – например, давление на мелких и средних производителей со стороны крупных сетевых компаний. Такой клубок одним махом не разрубишь. В отдельном регионе – тем более.

– Если, как вы говорите, Китай вот-вот рискует стать зоной колоссальной нестабильности, тогда мы, развивая свой Дальний Восток в непосредственной близости от «омута», рискуем втянуться туда? Тем более что этот регион очень малолюдный. Или вы считаете, что на востоке страны надо активнее создавать городские агломерации в качестве «форпостов» экономики – как, например, планирует Казахстан с его идеей создания городов-миллионников?

– Китай нам не настолько страшен – просто не надо слишком рассчитывать на него как на возможного партнера. Что же касается больших городов - да, это действительно выход. Одна из возможностей для развития – изменение системы расселения людей. Иногда к ортодоксальной экономической науке действительно стоит прислушаться: технологический рывок совершается, когда бывшие крестьяне становятся к станкам. То есть от сельской модели приходится перейти к городской цивилизации. Разница в производительности труда между крестьянином и промышленным рабочим огромная, в десятки раз. Поэтому даже сельское хозяйство сейчас переходит на качественно иные технологические рельсы. Естественно, что это диктует и новые подходы к развитию городов. Как показали подсчеты экспертов, если страна пытается совершить «рывок», это возможно только с несколькими мегаполисами в виде точек роста. Причем город-трехмиллионник намного более устойчив и независим, чем миллионник. Восьми- и двенадцатимиллионники, естественно, в более выигрышном положении, но это для нас нереалистично. Если на нашем Дальнем Востоке создать город-трехмиллионник, он даст региону мощный импульс к развитию.

В этом смысле мне кажется нежизнеспособной идея «дальневосточных гектаров». По-моему, это какой-то бред. Гектар, или два, или даже двадцать вместе мало что дадут, кроме бравурных отчетов о выполненных поручениях начальства. Мне это очень напоминает призыв создавать «родовые имения» в несчастной и голодной провинции, которую в начале нулевых годов выдвигала какая-то ультрапатриотическая организация, что-то типа «Кедров России». Даже в Центральном регионе, под Смоленском, Ростовом, Белгородом или Самарой, такие вещи нерентабельны и неосуществимы. Тем более на Дальнем Востоке. Ставку можно делать только на крупные города и агломерации.

Естественно, на начальном этапе потребуются объемные государственные инвестиции. В ту же, например, социальную инфраструктуру, чтобы у людей был стимул в такой город переехать, в простое съемное жилье и «меблированные комнаты» для приезжих, в очистные сооружения и электросети... Но дальше начинает работать собственно коммерческий проект. Чтобы кормить такой город, нужно сельское хозяйство, и оно к нему «подтягивается». Новые рабочие места, производство, строительный сектор, мебельные фабрики, электроэнергетика и многое другое – все это концентрируется вокруг 3-миллионника, который становится весьма перспективным рынком сбыта и центром производства одновременно.

Мы пока подобные проекты рассматривали исключительно в теории, без конкретных расчетов и привязок к местности. Казахстан пошел несколько дальше – президент республики выдвинул идею четырех крупных городов как основы будущего экономического роста. На примере того же Актобе стало ясно, что в подобных проектах есть немало подводных камней. Но это не повод хоронить идею на корню.

– Но у государства есть железный аргумент против подобных проектов: «Нет денег».

– Деньги у государства есть. Просто не надо размазывать их, как манную кашу по столу, цитируя известных персонажей. Для создания таких городов потребуется сконцентрировать инвестиции, «отняв» средства у малоэффективных программ. На это требуется политическая воля. И подобное решение должно быть всесторонне подготовленным экономически, социально и так далее – во всех аспектах. Не менее важно и идеологическое наполнение – стране нужно будет объяснить, что делается и ради чего.

Есть, конечно, и вариант-лайт, о котором сейчас немало говорится, - создание отраслевых кластеров. Хотя большой город – тоже своего рода «кластер» общей направленности, способный привлечь деньги, бизнес и все прочее, что необходимо. В любом случае кластер должен демонстрировать более высокую эффективность, чем та среда, которая его окружает. Примеры мы видим, например, в Корее, где создан судостроительный кластер. До того нечто подобное наблюдали в Греции. Кстати, мало кто помнит, что в свое время было такое явление, как «греческое чудо». А потом, как и положено, ловушка среднего дохода, рост долгов, и все мы слышали, что происходит с Грецией сегодня. Мясомолочный кластер в Дании сложился еще в XIX веке, сейчас датчане лидеры по производству не только мяса, но и оборудования для мясомолочной промышленности, ветеринарной продукции, вакцин, кормовых добавок, биохимии. Интересен опыт Китая, где мощный толчок к развитию гальванических производств был дан после строительства огромных очистных сооружений, без которых подобные предприятия работать не могут (они используют множество щелочей, кислот и прочих химикатов и в целом очень «грязные»). В нашей стране это оказалось экономически невыгодно, наша гальваника постепенно умирает. Китай в свой кластер, где работают очистные сооружения, привлек около 40 тысяч предприятий гальваники. Иностранные партнеры держат там и свои лаборатории.

У нас таких ярких примеров нет. Разве что можно вспомнить титановый кластер на основе предприятий еще советских времен на месторождениях этого металла. Крупнейшее предприятие в нем – ВСМПО-Ависма, которое делает комплектующие для «Боингов». Но в любом случае создавать кластеры – не значит механически «собрать всех в одно место». Первая и главная задача – поставить дело так, чтобы эффективность производства была выше среднемировой, иначе сама идея кластера теряет смысл. Страна может позволить себе несколько кластеров, поскольку работать там будут миллионы людей. Его придется территориально рассредоточить, поскольку нужны будут не просто предприятия, но и исследовательские институты, и другая научно-производственная структура.

– А есть ли на этот счет внятные государственные программы?

– На сегодня, увы, нет. Хотя речь об этом идет не первый год и не первое десятилетие. Кстати, ваш покорный слуга был первым, кто записал само это слово в государственный документ. В 2004 году я возглавлял экспертную группу по подготовке программы развития оборонно-промышленного комплекса на 2006-10 годы, в ней мы это понятие и ввели (пришлось долго объяснять в Минфине, Минэкономразвития и в других ведомствах, что оно означает и откуда взялось, цитировать книгу Майкла Портера 1989 года издания, которая у нас была переведена в 1994 году…). Но сейчас я почти ненавижу себя тогдашнего. Особенно когда меня упрекают в том, что я «не осознаю, насколько кластеры могут быть полезны». Конечно, могут. Если это не профанация и не фикция.

– Администрация Камчатки провозгласила свою программу развития кластера – туристического. Планируют, что к 2025 году в регион будут приезжать миллион семьсот тысяч туристов ежегодно. Чем плоха эта идея?

– Своей утопичностью. Сегодня в мире туризм – отрасль крайне низкой рентабельности. Глядя на красивый отель, который кто-то построил в красивом месте, не надо делать вывод о богатстве всей страны. Это говорит лишь о достатке тех, кто туда прилетает на отдых. Отели для богатых туристов позволяют всего лишь создать рабочие места в рамках «социального обеспечения» жителей той или иной территории. Так происходит в сельскохозяйственной Турции или в Греции. Всерьез двинуть вперед экономику целой страны и отдельного большого региона туристическая отрасль не в состоянии.

Прибыль получает тот, кто решает чужие проблемы. А глобальная проблема сейчас – продать то, что кто-то произвел. Все, что этому способствует (от логистики до Фейсбука) – прибыльно и перспективно. Прочее – мечты, иллюзии, добросовестные заблуждения или сознательный обман.

Ни один экономист или эксперт не может быть умнее рынка. В этом смысле наши теории всегда должны соотноситься с реальностью. Поясню на наглядном примере.

Есть такой термин – карго-культ. Во времена войны на Тихом океане между американцами и японцами местные племена, живущие в Микронезии, строили там военные аэродромы, работали на них и жили достаточно неплохо. Но потом война завершилась, самолеты улетели. Доходы иссякли. Однако люди на островах простые, в экономке и диалектике не искушенные. Они поддерживают старую аэродромную инфраструктуру и время от времени совершают там какие-то религиозные обряды, призывая самолеты обратно. Изображают, как они идут на посадку, как рулят по взлетно-посадочной полосе. Спорят между собой, правильно ли жрецы отправляют этот карго-культ – раз эффекта пока нет… Поясняют, в какую сторону надо кланяться и с какой стороны ловить ветер. Но самолетов по-прежнему нет. И не будет.

Что-то в этом видится до обидного родное и знакомое. Вам не кажется?

Биография Олега Вадимовича Григорьева написана для пояснения понятий в рубриках , и . имеет постоянную ссылку Фотографии экономиста Олега Григорьева

Григорьев Олег Вадимович биография